Владимир Куприянов

Когда от человека, который учился у самого Родченко, прошёл через все этапы эволюции советского и российского фотоискусства, выставлявшегося «там» даже чаще чем «здесь», по-приятельски общавшегося через свои работы с Ницше и даже разгадавшего, кажется, сущность ненаправленной русской энергетики, слышишь, что он ездил в Европу, чтобы узнать, носят ли там ботинки с квадратными носками, понимаешь: художник всегда остаётся любознательным!

Фотография сама по себе — картинка. Важен объект съемки. А в арт-фотографии стало важно всё: и как она оформлена, и какое количество белового поля, всё. Алюминий, пластик, расстояние от стены — это очень важно. Здесь объект — это всё вместе.

В 70-е года фотографии у нас были любительские. Такие девушки многозначительные, храмы с берёзками. Любительская литературщина.

В 1991 году у меня была выставка в Граце – центральном городе по фотографии в Австрии. После выставки мы сидим в ресторанчике, мне кто-то говорит: «Теперь ты европейский художник», но у меня и до выставки не было ощущения, что мне чего-то не хватало.

На западных выставках обязательно надо было высказаться по поводу сексуальных меньшинств, скажи, мол, что это хорошо. Иначе ты не художник. Это было так гнусно и так бессмысленно. Как в комсомоле. Как комуняки настоящие.

Мои снимки в основном 20х30 см. В итоге, 10 лет моей работы помещаются в портфеле.

Формат — вещь очень важная. Не всё можно увеличить. Сюжет может сжаться.

Мы — люди хаотического свойства. Наши работы очень открытые и очень эмоциональные. Европейские, напротив, сдержанные, нужно сделать усилие. Наши сами вылезают на тебя.

Наши люди, вы знаете, как в фильме «Юрьев день»: «И чего ездят, удивить кого хотят?».

Ницше — непререкаемый романтический философ. Когда я ездил в Грац со своими приятельски-контактными работами по Ницше они отличались от ироничных и прочих немецких. Им нравилось, что я могу позволить себе сказать больше, чем они.

Германия удивительная страна. Бисмарк объединил её только во второй половине 19 века. Так у них до сих пор нет единого министерства культуры, есть министерства земель. Представляете, какая классная система?

Я привёз европейцам фото русского солдата, мои студенты нашли альбом. И там помимо фотографии, как он в армии служил, ещё были фото, как он служил в театре. Сидит такой в цилиндре и во фраке, лиричный такой. И их, европейцев бесило, что он не такой, как они привыкли. Что не на Потсдаме сидит с гармошкой, как туристический экспонат, а такой вот. «Нет, это не русский солдат!»

Понимаете как: у меня за год в Германии было 12 выставок. В итоге, выставляя меня, они считали, что вкладывают деньги в немецкого художника.

В 98 году было так гнусно с одеждой. Ботинки с квадратными носами были у всех, даже тех, кто из Европы приезжали. Я даже специально туда поехал смотреть, правда ли народ в таких ботинках ходит? Даже согласился на какую-то бестолковую выставку. Иду по Франкфурту, вижу вдруг эти ботинки! И стоят в них такие двое по типу «здорова, братан», такие с толстой шеей.

Артистическое сообщество живёт одновременно по принципам стихийности и профессионализма.

Искусство – это не нисхождение, это обсуждение темы. А сейчас ситуация фиговая. Нет площадки обсуждения, нет позиции современного искусства.

Важно было кто из художников что скажет впервые, что разовьет.

Математику должны все детки знать. И принципы искусства тоже должны быть объяснены всем.
 

В 1993 году Кулик разделся до гола, ползал как собака, но у Европейцев это было уже в 1961 году. Передвижники были классные художники, но нельзя это тянуть сто пятьдесят лет. Нельзя вылезать на одних и тех же приёмах.

Есть, например, традиция разоблачения, избавления от масок, и она существует давно. И есть, тот же Бренер (Александр Бренер, художник-акционист). Эгоистичный дурак какой-то, дёргается, кого-то цветами бьёт.

Когда ты говоришь, то, имея дело со своей биографией, выговариваешь то, что сейчас для тебя является актуальным моментом переживания. Проговариваешь — отсекаешь.

У нас сейчас классная молодёжь. У них есть интеллигентность, авторитетность не на импульсе, а на образованности, неуверенность в своём мнении, проистекающая из попытки что-то выяснить, что-то узнать.

В Европе здравый смысл всегда присутствует. Вот искусствовед, дама. Заглохла машина, сел аккумулятор, я говорю: «Давай выйду, толкну». Она мне: «Твоя машина, я её не заведу». И выходит толкать, задрав юбку, чтоб шаг был шире. Так натурально! И это общая тенденция.

Москва вроде большой город, но там мало всего происходит. А в Нью-Йорке такое впечатление, что за каждым углом театр перфоманса и что угодно. Мощная конкуренция, мощная энергия.

Несколько лет назад я пытался предложить каждому подумать, какой бы он журнал делал. И потом его сделать. Хоть в одном экземпляре. А студенты на тебя смотрят так, как будто ты просишь с восточной девушки паранджу снять.

У нас нет традиции приложения энергии. У нас всё время вопрос: «Для кого?» В Европе, когда приходят 30 человек хороших на выставку, художник счастлив.

В Москве открывается миллион бутылок в день, и, наверное, печатается 7 миллионов фотографий. Ну, фотографий же больше печатается, так?

Моя позиция — это материальная позиция. Когда что-то напечатано, это уже существует, это уже можно показать. А цифра — это безответственность.

У нас в стране есть очень важное свойство — человек из любого места подняться до любого уровня. В России, я могу сделать всё что угодно. Мой приятель захотел на ракете, которая в космос летит, сделать свою работу, и сделал. Не страна, а сказка.

Была выставка «Лев Толстой» в Японии, народ не шёл. Один журналист написал: «Выставка, русского писателя, у которого носки застрахованы на полтора миллиона долларов». Народ пошёл. Это нормально.

Художник там, где он выставляется, где он работает. Художник должен работать там, где он живет.

Удмуртия волшебное место. Спокойное. Спасибо.

Если бы мы встречались завтра, я бы уже завтра смотрел на ваши работы. На любую тему.